

Рут Фейгель
Здесь вы можете прочитать хорошие стихи.
И даже прозу.
Про автора

Стихи - точнее,
что-то их напоминающее -
явились ко мне бесцеремонно
в нежном возрасте,
вышибли дверь с ноги и оставили ее потом открытой. Чтобы можно было время от времени наведываться - разумеется, без приглашения и когда им самим вздумается.
Пришлось их печатать в областных и республиканских газетах, и литературных журналах.
А потом издалась
Так и живем теперь: стихи и я.
Еще иногда забегают рассказы,
а недавно, пользуясь открытой дверью, вломилась Эти субъекты - нечастые гости, наверное, просто ошибаются адресом.
Всю эту компанию можно найти
еще и на сайтах Стихи.ру и Проза.ру.
А можно почитать сначала здесь,
для знакомства.
Теперь серьезно.
С 2007 по 2012 год я работала штатным переводчиком Центра языка и культуры "Слово" (Саратов). После переезда в Израиль продолжила заниматься переводами, но уже в качестве фрилансера.
Если Вам нужно перевести что-либо с русского языка на немецкий или иврит, с немецкого на иврит или русский, а также с иврита на русский или немецкий - прошу обращаться. На сайте представлены образцы художественных переводов,
но в рабочем порядке имею дело
с официальными документами (договор, доверенность, справки, свидетельства).
Цитирование произведений, опубликованных на сайте
или на моих личных страницах в социальных сетях/на литературных сайтах,
приветствуется
с обязательным указанием имени автора!
Спасибо!
Стихи
Лошади
В центре города, в центре площади,
Шумной площади привокзальной –
Запряженные в сани – лошади
С фиолетовыми глазами.
И одна из них – вороная,
Воровского, ночного цвета;
И еще одна есть – не знаю
Я названия масти этой.
По проспектам, спеша немыслимо,
Пробегает народ куда-то
Мимо лошади черной иссиня,
Мимо той другой, непонятной.
Белый город морозом скован,
Белый город сияньем убран.
Ах, как больно звенят подковы!
Ах, как звонко смеются губы!
Эти губы нежны от холода –
Только тронь – и ударит током.
Задарма выбивает золото
Изо льда лошадиный цокот!
Если б им сундуки наполнить,
Я была бы уже богата
На овес – вороной, как полночь,
И еще одной, непонятной.
А минуты летят, пришпорены
Ветерком – и в полете стынут, -
Мимо окон твоих зашторенных,
Мимо окон моих пустынных.
Только – главное, только – важно,
Что не зябнуть в мороз треклятый
Лошадям – вороной, как сажа,
И еще одной, непонятной.
***
Ни к чему мне звезду сулить:
Я и так их с собой несу;
В дикой близости от земли
Небеса держу на весу.
Грузу этому нет цены –
От того-то всегда при мне
Все былые мои вины,
Все удачи, которых нет.
Белый месяц в ночи плывет
В колыбели ветра качать,
И колышется небосвод
На усталых моих плечах.
Но пощады – не мне просить,
Нет укора в моих словах.
Если свод на плечах висит –
Это значит, еще жива.
Оттого и шаги легки,
Оттого и беда – не в счет.
Пусть слетает звезда с руки,
Я добуду себе еще.
Ночь
Я тебя приглашаю в гости
В дикий край, где гуляют тучи;
В бездорожье-мое-безмостье,
В колдовское мое беззвучие.
Я одну тебя приглашаю,
Беззастенчиво зазывая;
И придешь ты ко мне – большая,
Безнадежная, роковая.
И не будет на свете страха,
Одиночества и печали.
Положи-ка мне лунный сахар
К незабудковому чаю.
Чужеземец
Берегу и храню желтоглазый костер,
Обитающий в тесном кольце из камней.
По изгибу двери виноградник растет,
По-змеиному ластясь к холодной стене.
Я всей плотью сроднилась с прохладой пещер,
В их сиреневый сумрак душа проросла;
А рука доверяет ножу и праще,
Неподкупности слуха и меткости глаз.
Мне сегодня послышалась песня ветров
Или, может, серебряный звон тишины,
Что вот-вот человек переступит порог
Из далекой земли, из безвестной страны.
Он не будет никак на меня не похож,
Словно пляска огня на журчанье воды,
И к нему перейдет мой испытанный нож,
Потому что в нем больше не будет нужды.
И когда он возникнет в проеме дверном –
Неизбежный, как смерть, невозможный, как жизнь –
И расплещется свет за широкой спиной,
И утоптанный пол от шагов задрожит –
Я не знаю, смогу ли расстаться с ножом,
Уступая пришельцу ночлег у огня.
Мне в привычной пещере не нужен чужой,
Мне безумно мучительно что-то менять.
Эти руки полны затянувшихся ран,
Эти губы слова под запретом хранят,
А в глазах отражаются блики костра,
С берегомым теплом чужеземца родня.
Как обманчивый сумрак пустого жилья,
Как причудливый танец косматых теней,
Шелестит тишина, безответно тая
То ли ночь, то ли день, то ли да, то ли нет.
***
И вот – блаженный вечер и покой,
Исполненный усталости медовой.
Как мягок свет; как хорошо быть дома;
И лампа – здесь, а небо – далеко.
А небо – фиолетовый провал,
Который бесприютным птицам отдан.
Я не хочу летать. Пусть будет отдых!
И теплый свет, и вечер, и слова…
Рассказы и повести
Два человека
Две маленькие девочки, Дина и Софочка, живут в очень большом городе с мамой и папой. Совсем точно – они живут то с мамой, то с папой, смотря чей день. Мама это объясняла Дине много раз, и теперь Дина помнит очень хорошо, что понедельник – это папин день, и каждая вторая суббота – тоже папин, а все остальные – мамины, но тут тоже не все так просто… В общем, Дина привыкла полагаться на мамины слова, потому что мама всегда говорит то, что потом делает. Обещала, например, каждое воскресенье водить дочек в кондитерскую – и водит. Правда, ворчит, что от зубов у них ничего не останется, но водит. Так что Дина маме верит. Софочка еще маленькая, поэтому ей все равно, когда чей день, лишь бы были игрушки и вкусности. Да и вообще она какая-то странная, Софочка. Сидит себе в куче игрушек, иногда пищит, если что-нибудь забрать. Дина так не может, ей всегда нужен кто-то живой – подружки, мама, ну, в конце концов, Софочка… Мама говорит, что Софочка характером похожа на нее, а Дина – на папу. Причем так это говорит, что Дине становится стыдно за такой свой промах и она жалобно просит:
- Мама, но я тоже хочу быть похожей на тебя!
Мама в ответ машет рукой и просит не стоять посреди дороги. Мама всегда куда-то спешит, не ходит, а летает и торопит дочек делать все быстрей-быстрей: быстро поели, быстро оделись, быстро пошли, времени нет! Вечером у нее тоже почти времени нет, она укладывает детей спать и берется щелкать по клавиатуре – это называется надомная работа. Дине очень мало мамы, она чувствует себя зажатой между двумя наползающими скалами – "папиным" временем днем и этой вечной надомной работой по вечерам. Что чувствует Софочка – кто ее знает, она скрытная и упрямая, как мама. И маленькая. Из-за того, что маленькая, в "папино" время ей можно намного больше, чем Дине – папа всегда защищает маленьких.
- Ну зачем мне досталась такая сестра, как ты! – страдальчески восклицает Дина, когда совсем допечет.
- Но другой же у тебя все равно нет! – резонно отвечает маленький философ и невозмутимо продолжает расчесывать куклу.
У мамы схлопотать могут все. И Дина, и Софочка – смотря, кто кому вредил.
Дина еще помнит, но скорее картинкой, чем словами – она же была еще совсем мелкая, как Софочка, когда мама и папа еще жили в одном доме – как папа доказывал маме, что Дина ее попросту боится, вот и делает все, что мама просит, с первого раза, а папа, сколько ни кричит, не всегда своего добивается. Потом еще папа говорил какие-то странные слова, что-то вроде "отцовская опека" (Дина так и не поняла, что это должно было значить, но звучало страшно – вроде как папа собирается кого-то печь), а мама тогда так странно и жутко засмеялась – совсем не весело, и еще изобразила папе руками какую-то штуку. Дина не знала, что штука означает, но, когда попыталась сделать такую же в игре с Софочкой, очень больно получила по рукам от папы, хотя вообще-то он никогда не дрался. И маме он тогда сказал, что она русская баба, и еще много чего сказал. Дина знает, что, если мама говорит по-русски – значит, сердится, и лучше не делать ей дырку в голове. Так мама говорит, и, хотя Дина не видит никакой дырки и уж тем более не собирается ее прокручивать, она верит на слово, потому что мама никогда зря не говорит. Это папа любит говорить просто так. Поэтому Дина уже знает, и даже Софочка уже поняла, что, если папа обещал купить им по новой кукле, или поехать в зоопарк – это еще не значит, что он на самом деле хочет купить и поехать. Просто ему надо, чтобы прямо сейчас дочки дали ему поработать. Но Дина не обижается, она уже привыкла, что папе не всегда надо верить. А мама еще иногда читает книжки на этом самом русском языке и говорит, что там очень красивые рассказы, а совсем не только для тех, кто злится. И жалеет, что раньше не учила Дину с Софочкой говорить по-русски. Папа говорит с ними со всеми на иврите. Точнее, он говорит напрямую только с девочками, а когда нужно что-то сказать маме – просит Дину передать – потом, вечером, или пишет ей письмо на компьютере.
- Знала бы ты, сколько есть сокровищ в русской литературе! – часто говорит мама мечтательным голосом, но тут же обреченно машет рукой: - Все равно не поймешь… Что ж, по крайней мере, ты у меня красавица…
Так все говорят, что Дина очень красивая. У нее карие глаза и кудри, как у папы, зато белая нежная кожа – как у мамы. А Софочка похожа на галчонка, так мама говорит – она смуглая и черноглазая, а вот волосы коричневые, и с каждым днем как будто светлее. Одна мамина подруга сказала Дине, что она, когда вырастет, будет самой красивой невестой и выйдет замуж за очень хорошего жениха.
- А я не хочу замуж, - ответила ей Дина, а мамина подруга сделала очень большие глаза и чуть не подавилась тортиком – от смеха. – Зачем – все равно же потом разводиться.
Мамина подруга как-то сразу перестала смеяться и даже забыла жевать тортик, а мама как раз засмеялась и сказала:
- Ну, я на тебя посмотрю лет через пятнадцать…
Потом прищурилась по-хулигански и спросила Софочку:
- Софочка, а ты хочешь замуж?
- Я хочу шоколадный йогурт, - бесстрастно ответила Софочка. Ей была нужна конкретика. Так мама говорит, и Дина даже знает, что такое конкретика. Свадьба – это неизвестно когда и непонятно, надо ли оно совсем. А йогурт шоколадный – вот он, и он вкусный.
Они потом еще долго говорили, мама с подругой, и Дине было скучно, потому что мамина подруга не умеет догонять и искать, а мама сейчас тоже не будет, потому что разговаривает. Мама все пыталась объяснить тете Саре, что самое важное для человека – независимость, и когда его уважают. А тетя Сара качала головой и возражала, что одной все равно хуже, хоть и независимой. У нее самой есть дядя Мойше, он очень хороший, всегда улыбается Дине с Софочкой и всегда слушается тетю Сару.
Когда тетя Сара в тот раз ушла, мама взяла Дину за плечи, посмотрела ей прямо в глаза долго-долго и сказала:
- Ты сейчас не поймешь того, что я тебе скажу, но просто запомни, это важно знать. Никогда, - тут мама еще крепче сжала Динины плечи, - никому и никогда не позволяй себя унижать. Не позволяй никому себя обидеть. Никому. И мне тоже.
Дина хотела сказать, что она вообще никогда не обижается на маму, даже когда она кричит и отодвигает с дороги. Но, пока Дина собиралась, мама отпустила ее плечи и вздохнула:
- Эх, Мышь, какая ты у меня маленькая. Когда же ты уже вырастешь? Хоть поговорить можно будет…
С этим Дина была не согласна, она была как раз взрослая, это Софочка – маленькая, ей всего четыре. А Дине целых шесть с половиной, и она уже ходит в школу. Правда, в школе ей не нравится. Там нужно очень долго сидеть за столом, а хочется бегать. Бегать можно на переменах, но там другая проблема: почему-то несколько девочек все время делают Дине мелкие пакости – два дня назад, например, отобрали куртку и натерли мокрой половой тряпкой. Дина рассказала об этом маме, а мама позвонила учительнице и маме той девочки, которая с тряпкой. А Дине потом сказала с укором:
- Дай ты им сдачи! Твоя мать – "русская", в конце концов! Они же чувствуют, что ты их боишься, вот и гадят!
Дина пыталась что-то возражать, что в школе драться нельзя, но мама сказала твердо:
- Так и передай: твоя мама велела давать сдачи! Пусть со мной разбираются!
В школе есть еще одна большая неприятность – домашние задания. Опять же, их нужно делать долго, а у Дины нет на это терпения.
- Ну, я же объясняла… - мама говорит пока мягко, но голос уже подрагивает. – Вот два пальчика – видишь? А вот еще два. Так сколько будет два плюс два?
- Четыре… - шепчет Дина.
- Умница! А теперь скажи так, без пальцев, сколько будет три плюс один?
Без пальцев Дине трудно, тем более что мелкая Софочка крутится рядом и предательски быстро схватывает то, что мама рассказывает. Мама всплескивает руками и обращается к малышке:
- Скажи, Кролик, сколько будет три и еще один?
- Четыре! – чеканит Софочка и кидает быстрый взгляд на Дину. Вылитый галчонок, черноглазая.
Мама безнадежно смотрит на Дину.
- Быть тебе домохозяйкой! – рубит она с раздражением, а потом, уже спокойнее: - Не дай Б-г…
Дина никогда не спорит с мамой; ей, конечно, грустно, когда мама вот так говорит, и совсем не хочется быть домохозяйкой, но она только опускает голову и молчит. Просто ей в такое время почему-то жальче маму, чем саму себя. Как будто как раз мама – девочка, вроде сестренки.
Больше всего Дина любит как раз те несколько часов по вечерам, когда мама забирает их с Софочкой из папиного дома и везет к себе домой. Тогда можно поиграть в домино, в пазлы, а если повезет – то в прятки или догонялки, мама здорово умеет догонять и находить. Посмотреть мультики тоже можно, тогда мама стоит рядом и обнимает их по очереди – то Дину, то Софочку. Дина старается как можно больше мамы перетянуть на себя – Софочке, может, и хочется тоже, но она молчит и не плачет. Мол, не хотите – не надо. Странная она, Софочка, на самом деле. Когда Дина с сестренкой были в доме у папы, то Дина слышала, как папа говорил кому-то, что Софочку вообще никто не хотел, но она все равно родилась. Это Дина как раз понимает – Софочка уж точно бы никого не спросила, хотят ее или нет. Она же на маму похожа – характером…
Но самое сладкое время – после душа, когда Дина влезает на мамину кровать и кладет ей голову на колени. Тогда можно поиграть в паучка: для этого маме нужно растопырить пальцы на руках и небыстро бегать ими по Дининой спине, животу, голове и вообще, по чему придется. И говорить при этом: "Паучок-паучок-паучок идет!" Дина при этом ежится и старается не смеяться – это такая игра. Потом мама отсылает Дину в ее кровать, купает Софочку и тоже долго-долго держит ее на коленях и прижимает к себе. В паучка они не играют, просто сидят молча, или мама рассказывает какую-нибудь сказку про кролика, который хотел есть только морковку, или про льва, к которому все боялись идти на день рождения. Сидят-сидят, пока Софочка не заявляет повелительным баском:
- В кровать!
И мама послушно несет ее в кроватку – потом, правда, еще немножко стоит там и продолжает прижимать к себе Софочку – пока та не начнет брыкаться.
Потом Софочка укладывается и обнимает большого белого медведя, и так с ним спит. А мама еще чуть-чуть гладит ее по голове и тихонько говорит по-русски. Кстати, да – по-русски можно не только ругаться. Дина уже выучила то, что мама говорит по вечерам сестренке: "Ты моя доченька…". Это что-то очень доброе. Вообще, хоть мама и не говорит прямо так словами, но Дине кажется, что каждую ночь перед сном мама как будто извиняется перед дочками за прошедший день, особенно перед Софочкой. Может, мама ее все-таки хотела, а не так, как папа говорит?...
Дина слушает мамин шепот и вспоминает, как сегодня, после "паучка", она вдруг задумалась и сказала маме:
- Зря ты, мама, замуж выходила… Хотя – если бы не вышла, у тебя бы нас не было, правда?
Мама улыбается и гладит Дину по голове.
- Ты – Мышь! – говорит мама, и это означает что-то вроде "я тебя люблю". Дина это уже знает, но иногда ей бывает как-то не то, что обидно, а просто хочется, чтобы мама это так и сказала – "я тебя люблю". Конечно, Дина уже большая, но почему-то хочется. И вот сейчас, то есть – тогда, до того, как была выкупана Софочка – какой-то вредный чертик вселился в Дину и сказал за нее:
- Ты, мама, такая смешная, когда говоришь по-русски! Когда я папе рассказываю, как ты говоришь, он тоже всегда смеется!
Тут получилось как-то странно – мама гладила-гладила Дину по голове, а потом – как хлопнет! Как раз по тому месту, где у Дины завязывается хвостик. Это было почти не больно, но девочке почему-то захолонуло дыхание и из глаз само полилось – наверное, слезы, но обычно слез столько не бывает. Дина не стала плакать громко, она только уткнула лицо маме в живот, чтобы его было не видно. А мама сидела молча, не отпуская Дину с колен. Потом ее рука снова легла на Динину голову и стала ее гладить. А мамин голос сказал тихо, но так, что лучше бы уже она кричала:
- Привыкни уже к тому, что твоя мать – "русская", и будет говорить по-русски, когда ей удобно! И мне плевать, кто и где надо мной смеется!
Она еще немножко погладила и спросила:
- Мышь, ты плачешь?
Дина помотала головой и еще крепче прижалась к маминому животу.
- Скоро твой день рождения… - задумчиво произнесла мама. – Хочешь, купим тебе большого медведя, больше меня ростом?
Дина хотела кивнуть, но подумала, что это будет слишком быстро, тогда все будет ясно, и мама ушлет ее спать. А мамин живот был такой теплый, и рука такая мягкая. Все равно придется когда-нибудь уйти спать, но Дина старается растянуть эти несколько минут, насколько можно.
Когда Дина засыпает, она часто видит похожий сон: как будто они все живут в большом-большом доме, и мама, и папа, и Дина с Софочкой. Мама веселая, а папа во сне похож на дядю Мойше. Но Дина знает даже во сне, что так быть не может, потому что папа никогда не станет похож на дядю Мойше, а мама слишком независимая. И Софочка будет такая же. Поэтому Дина вздыхает, поворачивается на другой бок, и ей снится уже что-то другое…
Дело выбора
О, бездарный бухгалтер, не умеющий сложить две разновеликие суммы в одну искомую! На что тебе, несчастный, занимать место, в которое ты не вписываешься – шел бы ты, бухгалтер, промышлять нечастыми переводами! Именем дебета, кредита и сальдо, будь они трижды уравновешены!
Думаю, что-то похожее пробегает в голове нашей старейшей сотрудницы – Алины. Израильтянам отчества не полагаются, поэтому она была и остается Алиной, несмотря на гигантский стаж в бухгалтерии и вообще по жизни. У нее есть сын, который выбрал неправильную стезю. Он филолог. Я тоже филолог, но не могу себе позволить непредсказуемости филологического существования. Мне нужна основа, почва, надежность. Двум моим детям она нужна еще больше. Поэтому меня принесла нелегкая на бухгалтерские курсы, а после них – сюда, в некоммерческую организацию, ведающую круговоротом денег в израильском харедимном обществе.
У Алины на лице девятибалльный шторм. Она тычет своим сухоньким пальцем в экран, монитор пошатывается, но пока стоит.
- И это после того, как я ради вас расчленила Фельцмана! – восклицает она трагически. Негодование бушует в ней, и пепел загубленной надежды стучит в ее сердце.
- Он дает на два филиала! Два!
Я смотрю на мерцающий экселевский файл и соглашаюсь, что – да, два. Но я неисправимый филолог, я не могу вместить в свой ум таких понятий, когда пишется одно, а подразумевается другое. А если на меня кричать или шипеть, то я вообще ничего не могу вместить в свой ум.
Разговаривать с Алиной – это как катить под откос бочку с динамитом. Сначала все спокойно, а потом – ба-бах! Алина мечтает о заслуженном отдыхе – так она говорит несколько раз в день, но отдых недостижим, как мираж в пустыне, поскольку ей некому передать финансовые заботы. Не мне же, в самом деле.
- Учитесь уже! – говорит она замученно. – Когда я отсюда свалю – никто не поможет!
Мне жаль беднягу Фельцмана, которого бухгалтерский гений Алины разнес по двум частям приходного файла. Жаль своей головы, никак не приспособленной к финансам, и своей способности к иностранным языкам. Я сама порой чувствую себя, как Фельцман: часть меня – здесь, за столом с калькулятором, а еще часть – не пойми где, то ли в прошлом, то ли в неясном будущем.
К нам захаживают старушки – озадаченно смотрят на меня, незнакомую, на всякий случай, уточняют:
- А вы – бухгалтер?
- Исполняющая обязанности бухгалтера! – рекомендуюсь я с некоторой издевкой, но тут же добавляю: - Ну, конечно, вы же в бухгалтерии. Вы хотите нам денег дать, или вам справку за прошлый год? Или вы по другим каким вопросам?
Одну из бабулек зовут госпожа Ревиталь, она подруга Алины – так считает наш начальник. А Алина считает саму себя Ревиталиной жилеткой, валерьянкой и громоотводом. На звонки в офис отвечаю обычно я; услышав знакомый ломкий голос, я возвещаю Алине с нескрываемым злорадством:
- Госпожа Ревиталь!
Алина сразу как-то никнет и превращается из бочки с динамитом в обычную потрепанную жизнью немолодую тетку. Она отмечается в электронном таймере и идет в кафе – слушать истории госпожи Ревиталь. Госпожа, как и Алина, любит кошек, но они не всегда хороши как собеседники. Я тоже люблю кошек, но это меня не оправдывает перед лицом раскиданного по файлу Фельцмана. И не видать мне амнистии за подписью Алины, старейшего бухгалтера.
Да, если уж мы о динамите… Я думаю, что бухгалтер с некоторым опытом работы вполне сможет потом стать сапером. За несколько лет работы бухгалтер изловчается выруливать из ситуаций, в которых при любых его действиях светит нагоняй.
Вернувшаяся Алина смотрит на таймер с досадой:
- Ну вот, напреступляла преступление… Два часа. Но вы-то хоть разобрались с файлом, или снова во все тыкать? Когда я отсюда свалю, как вы жить-то будете?
- Вы не свалите отсюда никогда, - констатирую я с усталой покорностью, - вы вечны, как сама финансовая система. По крайней мере, я свалю раньше вас.
Интересно, что Алина на это не обижается, а выглядит даже удовлетворенной. Подозреваю, что она как раз боится как огня этого заветного заслуженного отдыха.
До чего бы довели наши взаимные подколы и выпады – поди гадай, если бы не грянул он – карантин, великий, ужасный и спасительный. Когда Алина не должна наблюдать меня перед собой каждый день, она становится как-то мягче и приятнее. Даже звонит на предмет пообщаться, а не просто тыкнуть носом в очередное безобразие.
- Ну, здравствуйте,… чуть не сказала – корм кошачий! – тянет она в трубку.
- Прямо даже так?! – изумляюсь я.
- Ну да… У меня ваше имя в телефонной книжке прямо над магазином кошачьего корма…
Алинин сын прав тысячу раз, хоть и разбил вдребезги материнские ожидания. Корректирует тексты в издательстве, получает минимальный оклад, радуется жизни, понятия не имеет о дебете и кредите. Как и я, кстати. Быть нищим, счастливым и талантливым филологом, наверное, проще, чем стабильно устроенным никудышным бухгалтером. Но это уж, конечно, дело выбора. Между прочим, дети у того филолога тоже есть. Двое.
Просто бабушка и тени
- Тетя мама!
Кубарем, визжа от восторга, выкатывается мне навстречу крохотный кудрявый комочек. Ещё прыжок – и мои колени намертво стиснуты в её трёхлетних объятиях. И смотрит лукаво. И так вот, снизу вверх, начинает обязательный ежевечерний допрос:
- А мама дома?
- Дома, зайчик.
- А баба дома?
- И она, конечно. Куда она денется?
- И тетя дома!
Ну вот, причислили к лику блаженной семейки. Я определенно тетя – двадцать с лишком лет разницы, как-никак, но уж никоим образом не мама. Ласковое кареглазое чудо принадлежит соседке по общей квартире. Она торговка с центрального рынка и выпивку ценит превыше всех земных радостей. Нет, Света – не радость. Света – довесок. А зовут мамашу так же, как меня, и это ребенок усвоил.
Ребятеныш настойчиво карабкается вверх по моим ногам (не захочешь – присядешь) и, устраиваясь поуютнее, как в гнездышке, пыхтя и посапывая, деловито так сообщает:
- Лиза плиходила сегодня!
- Бабушка Лиза?
Взгляд очень удивленный.
- А Лиза – бабуска?
- Конечно, малыш. Бабушка Лиза.
- А чья бабуска?
- Ничья. Просто бабушка.
Карие вишенки полны недоверия.
- Так не бывает, чтобы плосто!
- Бывает, Светик. Все бывает.
Бабушка Лиза – это одинокая девяностолетняя старуха, живущая этажом выше. Это сейчас она старушка Лиза, а давным-давно, в доисторические времена, была довольно известной балериной. Даже и сейчас, если назвать ее фамилию, то многие припомнят ее бесподобные театральные работы. Может, потом и назову, если вспомню. Вся жизнь в искусстве – вот мне бы так… Так вот, сейчас эта легендарная старушка живет над нами, этажом выше. Забегает то и дело к Светиной бабушке – побеседовать. Сидит на кухне, и, вливаясь старческим подрагивающим голоском в звон и грохот кастрюль со сковородками, рассуждает о ценах на картошку, о погоде, о мыльных операх и обещаниях правительства. Опять булку черствую купила, а трубу в ванной прорвало, их ведь не дождешься, кто их там чинит, эти трубы. Да, мой маленький, принесла тебе гостинчика, вот он…
О славном прошлом она уже не говорит. Светина бабушка – вежливая, кивает да поддакивает, но видно же, что своих забот у нее невпроворот, что ей до высокого искусства. Вот и перестала рассказывать…
Память у бабки Лизы никудышная: вечно она забывает самое главное, из-за чего, собственно, и пришла. А потому вспоминает добросовестно и долго. И смотрит на Свету.
Квартира у старушки большая. Очень большая. В ней гулко отдаются шаги и стук чашки о кухонный стол. Это оглушительный стук, сотрясающий хрупкую бабкину жизнь. Поздно вечером, когда перестают громыхать троллейбусы под окнами и соседи запираются в своих квартирах до утра, в однокомнатке становится очень тихо. Так тихо, что слышно потрескивание лампочки под потолком и шорох собственного дыхания. В это время все неодушевленное – шкаф, стулья, посуда – начинает отбрасывать длинные темные тени. Они дрожат, колеблются и молча дразнят бабку узкими шершавыми языками. Бабка их очень боится, потому что внутри теней, серое и бездонное, сидит одиночество. Можно, конечно, выключить лампочку. Но тогда зловредные тени сольются, и одиночество вылезет из всех своих тайных укрытий, и разрастется во всю комнату, во весь дом, во весь мир, и нависнет над бабкиной кроватью. Никому не нужна старая пугливая Лиза – просто старушка, ничья бабушка, у которой нет внуков. Есть у нее только тени. Призраки той жизни, которой не было. И прячется она от них под одеялом.
Мне скоро тридцать. Я не мама и, похоже, даже не тетя, потому что для меня карьера – самое главное. Я уже начинаю бояться теней.
Чужие огни
(отрывок из повести)
И вот оно вновь, вот оно – предвкушение полета! Я энергично утрамбовывала в чемодане свои вещи, машинально прикидывая, сколько потребуется места для распашонок маленького человечка. Стоп! Шарахнуло откуда ни возьмись, да так, что сердце ухнуло и остановилось. В один миг мои крылья оказались безнадежной фикцией, и уже свистел воздух в ушах, и уже я видела, как бешено надвигается, убивая самим ожиданием столкновения, земля. Смейтесь, не верьте, считайте меня сумасшедшей – но я совсем, совершенно забыла, что Меир Хаим – не мой сын. То есть, я знала, конечно, что он биологический сын бездушного манекена – иногда, правда, способного на приступы ярости. Но я проводила с маленьким почти круглые сутки и так привыкла к нему, что ощущала его своим, родным, не представляя, что когда-то придется с ним расставаться. И теперь, если я уйду, мой малыш – мой! – останется здесь, с этой ведьмой, которую он так же волнует, как пыль на дороге. И никто, никакой суд не отдаст его мне, будь я хоть тысячу раз заботливой и любящей, а его мамаша – бессердечным истуканом. Я пришла сюда, чтобы снова обрести утраченное когда-то чувство нужности слабому, хрупкому маленькому человеку, но при этом не бояться, что у меня вновь отберет его тугое далекое небо, молчаливое божество Ханы и ее сына Шмуэля. И вот, уходя, я снова лишаюсь ребенка, еще одного… Да и как вообще-то можно оставить малыша на волю этой горе-мамаши? Кем я сама окажусь в таком случае? Хуже, чем кенгуру! Оставим кенгуру в покое, животные действуют согласно инстинктам, но я-то – человек!
Видеоприбор на стене ожил и донес до моего слуха негромкий плач – Меир Хаим проснулся и просил есть. Я немедленно вышла и толкнула дверь в соседнюю комнату, где стояла кроватка ребенка. Дверь была заперта.
Мои руки задрожали мелкой дрожью, а в глазах поплыла рябь. Мне захотелось разбежаться и высадить с разбегу эту дверь, отделявшую меня от плачущего ребенка. К счастью, мне удалось удержать себя от этого бессмысленного действия – дверь была сделана из плотного массива и запиралась на мощный замок, так что грохот от моих бесполезных прыжков только зря испугал бы малыша и, пожалуй, привел бы к новым непредсказуемым поступкам этой… самки кенгуру.
Плач усилился. Теперь в нем слышалась не только жалоба на пустой животик, скорее, в нем были ноты страха и боли.
Я заплакала, привалившись к двери, от бессилия, отчаяния и жалости к моему крошечному Меиру Хаиму. Дрожащим голосом я лепетала бессвязные фразы, лишь бы хоть как-то успокоить малыша, дать ему понять, что я рядом.
Через несколько минут, когда я уже была готова бежать к этой горе-матери и требовать у нее ключ, дверь неожиданно открылась изнутри. В освещенном проеме стояла она – Изабелла, казавшаяся черным контуром на фоне светлой комнаты. Малыш безутешно плакал, вводя меня в исступление невозможностью ему помочь. И тут произошло то, чего я сама от себя не могла ожидать. Как была, сидя на коленях у дверного косяка и не поднимая головы, я услышала, как мой рот произносит слова убитым голосом, полным мольбы и раскаяния:
- Простите меня, Изабелла… Простите меня, пожалуйста, за все, что я наговорила вам… Вы прекрасная женщина, вам можно только завидовать. Такой человек как вы найдет силы простить… Вы правы – я дура, ничтожество, я ничего не стою перед вами. Хотите – обругайте, избейте меня – только простите!
Внутри меня было пусто. Сердце размашисто билось, как маятник, в стенки грудной клетки. Я была уже готова распластаться по полу у ног этого не-человека, целовать ее высокие каблуки, а если это не поможет – наверное, дернуть ее изо всех сил за эти самые каблуки, благо, что они такие неустойчивые… Мне было все равно, что она подумает обо мне и как еще оскорбит, мне было все равно, что станет дальше – главное, чтобы она пропустила меня к Меиру Хаиму.
Изабелла ничего не ответила, но медленно отступила в сторону; сквозь каменную маску ее лица проступило плотоядное удовлетворение – адский отблеск тлеющего подземного огня.
Переводы
Эльза Ласкер-Шюлер
Переводы с немецкого
Издалека
Светло твое сердце, как ночь;
Мне увидеть легко и понять -
Созвездия замерли. Значит, ты вспомнил меня.
И сам ты роднишься с луной:
Оттого я и вижу твой свет
Из дальней дали - даже там, где тебя еще нет.
Сенна Хой
С тех пор, как тебя на холме погребли,
Земля стала сладкой;
И я прохожу по дорогам земли
На кончиках пальцев;
И крови твоей благовонный цветок
Сквозь смерть прорастает;
Теперь я сама не боюсь умереть -
Нисколько, поверь же;
Ведь я на заветном холме зацвету
С плющом и вьюнами;
К губам твоим имя мое приросло,
И нет мне возврата;
И каждая горсть, что накрыла тебя,
Меня забросала;
Поэтому вечная ночь надо мной
И звезды в тумане;
И стала я чуждой для наших друзей,
Совсем непонятной;
А ты все стоишь у небесных ворот
И ждешь меня, Ангел.
Рахель Блувштейн
Переводы с иврита
Печальный напев
Услышишь ли мой зов издалека,
Мой долгожданный, мой далекий друг?
Услышишь ли, когда твоя рука
На расстояньи вытянутых рук?
Мой зов, который звучен и силен,
В котором тонко плачет тишина.
Мой зов, летящий до конца времен,
Благословляющий на времена.
Вселенная безмерно велика,
В ней множатся дороги без числа.
Они соприкасаются слегка
И пропадают навсегда из глаз.
А человек не устает желать,
Но все же не всесилен человек.
И незаметно жизнь его ушла,
А что прошло – потеряно навек.
Быть может, близок лет моих исход,
И где-то рядом – грань последних дней.
Быть может, в скором времени придет
Пора прощальных плачей обо мне.
Но, сколько бы мне жизнь ни отвела,
Покуда не угас мой бренный свет,
Я буду ждать тебя остаток лет,
Так, как Рахель любимого ждала.
***
Мы же вышли тогда –
веселы, горячи, в путь далекий на множество лет;
мы же вышли тогда,
чтобы встретить своих королев.
И один за другим
уставали, сдавали, без сил на дорогах легли;
и один за другим
навсегда от меня отошли.
Коль и ты отойдешь,
на огромной земле мне придется остаться одной;
коль и ты отойдешь,
кто в беде моей будет со мной?
Ведь лишится воды
мой источник единственный, вырытый в недрах земли;
он лишится воды –
вот и жажды мне не утолить.
КОНТАКТЫ
Со мной можно связаться по телефону и электронной почте:
Телефон: +97255-5573526 | feygelruth@gmail.com